Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres]
Когда я после спросил ее:
— А вы верите в талисманы? — она возразила:
— А при чем это тут, верю я или не верю? Я сунул ей в руки камешек.
— Что означает этот рисунок?
— Талисман твой, не мой. Он означает то, чего ты от него ждешь. Положи его на место. Придет время — он тебе пригодится.
Сейчас, шагая под вязовым сводом, я видел ее перед собой как живую, а это и есть истинное бессмертие. Вилась, кружилась по камню резвая извилина, петляла и снова кружилась и вилась, точно змея без головы, без хвоста, без конца, без начала. Первый раз я взял талисман с собой, уходя из дому — зачем? Чтобы он оградил меня от зла? Или принес мне удачу? Но я не верю в оккультную силу, а бессмертие всегда казалось мне жалким утешением, выдуманным для отчаявшихся.
Светлая полоса на востоке — это уже был июль, потому что июнь ночью кончился. Июньское золото в июле становится медью. Июньское серебро — свинцом. Листва в июле тяжелая, тучная, густая. Птицы поют в июле однообразно, крикливо, без страсти, потому что гнезда уже опустели и оперившиеся птенцы делают первые неуклюжие попытки летать. Да, июль — уже не пора надежд и еще не пора свершений. Плоды хоть и зреют, но пока безвкусны и бесцветны. Кукуруза похожа на бесформенный зеленый сверток с желтой кисточкой на конце. На тыкве, как неотпавшая пуповина, торчит засохший венчик цветка.
Я вышел на Порлок, сытый, упитанный Порлок. Медные отсветы зари окрасили кусты роз, гнущиеся под тяжестью перезрелых цветов, точно женщины, у которых живот уже не стянуть корсетом, хотя ноги еще стройны и красивы.
Я медленно брел по тротуару и мысленно говорил «прощай» — не «до свидания», а «прощай». «До свидания» звучит нежной грустью и надеждой. «Прощай» — коротко и безвозвратно, в этом слове слышен лязг зубов, достаточно острых, чтобы перекусить тонкую связку между прошлым и будущим.
Вот и Старая гавань. Чему же я говорил «прощай»? Не знаю. Не могу припомнить. Кажется, я хотел пойти в Убежище, но всякий, кто вырос на море, знает, что сейчас время прилива и Убежище залито водой. Прошлой ночью я видел луну, ей всего четыре дня от роду, и она похожа на выгнутую хирургическую иглу, но в ней уже достаточно силы, чтобы притянуть темные волны прилива к устью моей пещеры.
И в хижину Дэнни Тейлора незачем идти. Уже рассвело настолько, что видно, как высоко поднялась трава в том месте, где раньше была тропка, протоптанная ногами Дэнни.
В водах Старой гавани темнели пятнами летние суденышки, стройные корпуса, снасти, прикрытые брезентом. Кое-где любители раннего вставанья уже готовились к выходу в море, ставили кливера и гроты, и паруса, освобожденные от чехлов, лежали кучей на палубе, точно большое взъерошенное белое гнездо.
В новой гавани было оживленней. У причалов наемные лодки ожидали пассажиров, одержимых рыболовов-отпускников, которые денег не жалеют, а к концу дня растерянно озираются, не зная, что делать с массой рыбы, завалившей лодку. Полны все мешки, все корзины, громоздятся на дне кучи триглы, морского леща и морского окуня, и даже мелкой акулы-колючки, и все это задыхается и гибнет и будет выброшено обратно в море, чайкам на съедение. А чайки уже слетелись и ждут, они знают эту породу рыболовов, жертв собственной жадности. Кому охота чистить и потрошить целый мешок рыбы? А отдать рыбу даром — трудней, чем наловить ее.
По маслянистой глади залива уже разлилось медное сияние. У входа в канал словно замерли буйки разной формы, и под каждым стоял в зеркале воды его близнец.
Я дошел до флагштока и остановился у памятника в честь героев войны. Там среди выбитых серебром имен уцелевших я прочел и свое имя: Капитан И. — А. Хоули, а ниже золотом были выбиты имена восемнадцати ньюбэйтаунцев, которые так и не вернулись домой. Большинство имен было мне знакомо — когда-то я знал и самих людей, и они тогда ничем не отличались от нас, а теперь отличаются тем, что их имена написаны золотом, а не серебром. На мгновение я подумал, что хорошо бы и мне числиться среди них. «Капитан И. — А. Хоули» — золотом внизу списка, там, где трусы и симулянты, размазни и герои все уравнены золотой вязью букв. Ведь не только храбрые погибают в бою, но храбрые погибают чаще.
Подъехал толстяк Вилли, остановил машину у памятника, вылез и достал с заднего сиденья свернутый флаг.
— Здорово, Ит. — Он вдел стержни в медные скобки и медленно поднял флаг на вершину флагштока, где он поник безжизненно и уныло, точно висельник в петле. — Доживает свой век, — сказал Вилли, слегка отдуваясь. — Уже и вида никакого нет. Ну, еще два дня, а там поднимем новый.
— С пятьюдесятью звездами?
— Именно. И хорош же — нейлоновый, огромный, в два раза больше этого, а весит вдвое меньше.
— Как дела, Вилли?
— Да жаловаться вроде не на что, но я все-таки пожалуюсь. С этим Четвертым июля всегда не оберешься хлопот. Да еще когда оно после воскресенья — это, значит, вдвое больше несчастных случаев, катастроф, пьяных драк, особенно за городом. Садитесь, подвезу до лавки.
— Нет, спасибо. Мне еще нужно на почту, а кроме того, хочу зайти выпить чашку кофе.
— Ладно. Подвезу до почты. Я бы и покофейничал с вами, да Стони теперь злой как собака, лучше с ним не связываться.
— С чего это он?
— Черт его знает. Куда-то уезжал на несколько дней и вернулся злее злющего.
— Где же это он был?
— Понятия не имею. Знаю только, что теперь к нему и не подступись. Ну идите, получайте свою почту. Я подожду.
— Не стоит, Вилли. Мне еще и отправлять письма надо.
— Ну, как хотите. — Он развернулся и поехал по Главной улице в обратную сторону.
На почте было еще полутемно, пол только что натерли, и при входе висел плакатик: «Осторожно, не поскользнитесь».
Наш абонементный ящик — № 7, мы им пользуемся с тех пор, как построено здание почты. Я набрал на диске Г 1/2 Р и вынул из ящика целую кучу проспектов и завлекательных рекламных листовок, адресованных «Абоненту». Больше ничего не было — только этот материал для мусорной корзины. Я пошел вдоль Главной, по направлению к «Фок-мачте», но в последнюю минуту передумал — расхотелось пить кофе или не захотелось разговаривать, сам не знаю что. Просто у меня вдруг пропало желание идти в кафе. Что за клубок противоречивых побуждений человек — все равно, мужчина или женщина.
Я подметал тротуар, когда из-за угла Вязовой показался мистер Бейкер и, готовый к священнодействию, затикал в банк. А пока я почти машинально укладывал дыни на лоток у дверей, к банку подъехал старомодный зеленый бронированный автомобиль. Двое сопровождающих, вооруженные, как коммандос, вышли из кузова и потащили в банк серые мешки с деньгами. Минут через десять они вышли, уселись в свою крепость на колесах и отбыли. Вероятно, им полагалось ждать, пока Морфи пересчитает деньги, а мистер Бейкер проверит подсчет и выдаст им расписку. Хлопотливое это дело — возиться с деньгами. Немудрено, если, как говорит Морфи, начинаешь чувствовать отвращение к чужим деньгам. Судя по величине мешков, банк готовился к крупным предпраздничным выдачам. Будь я рядовым грабителем, я бы счел этот день самым подходящим. Но я не был рядовым грабителем. Я прошел высшую школу у моего приятеля Джоя. Вот кто мог бы ставить рекорды, если бы захотел. Меня даже удивляло, что он не хочет, хотя бы ради проверки своей теории.
В лавке с утра толпился народ. Мне пришлось даже трудней, чем я ожидал. Солнце палило немилосердно, ни дуновения ветерка — словом, погода стояла такая, когда каждый, не раздумывая, рвется за город отдохнуть. У прилавка образовалась целая очередь. Будь что будет, а одно я решил твердо. Мне нужен помощник. Если из Аллена не получится толк, я его выставлю и возьму другого.
Около одиннадцати в лавку вошел мистер Бейкер. Он очень торопился, и мне пришлось извиниться перед покупателями и пройти с ним в помещение кладовой.
Он сунул мне в руки два конверта — один большой, другой маленький — и от спешки заговорил со стенографической краткостью:
— Том Уотсон говорит, дело чистое. Насчет закладных не знает. Думает, что нет. Вот документы. Подпишите там, где я отметил. Номера купюр переписаны. Вот заполненный чек. Поставьте только подпись. Простите, что тороплюсь, Итен. Не в моем духе делать так дела.
— Значит, вы все-таки советуете мне попытаться?
— Черт возьми, Итен, после всего, что я…
— Простите, сэр. Простите. Вы совершенно правы. — Я положил чек на ящик сгущенного молока и расписался на нем химическим карандашом.
Как мистер Бейкер ни торопился, он не забыл проверить, правильно ли подписан чек.
— Попробуйте для начала предложить две тысячи. И повышайте постепенно, сотни по две за раз. Вам, конечно, известно, что у вас на счету осталось всего пятьсот долларов? Не дай бог, чтобы вам опять понадобились деньги.
— Если все будет в порядке, разве нельзя взять ссуду под лавку?
